он испугался. И он изобразил готовность в любую секунду вскочить на забор.
«Умеет себя вести!» — успокоился Чапа и перевернулся на другой бок.
Так Мурлыка уладил все дела во дворе. Оставался ему ещё дом, ну и мы, люди.
Кот, учтиво подняв обрубок хвоста, спокойно, с достоинством вошёл в кухню. Там никого не было. Он проследовал дальше. Вошёл в комнату.
На пороге задержался и вежливо мяукнул:
«Добрый день! Моё почтение!» — и, не ожидая приглашения, решительно направился к креслу.
Но не воображайте, что Мурлыка нахально разлёгся на сиденье и заснул. Ничего подобного! Кот уселся чинно, как полагается в гостях, подвернул остаток хвоста, поглядел на меня, на Крисю и начал:
«Разрешите мне, уважаемые хозяева, на минутку занять вас рассказом обо мне самом. Родился я…»
И пошёл, пошёл, пошёл! Я совершенно уверен, что он рассказал нам о событиях всей своей, несомненно весьма пёстрой жизни.
Всегда я жалел, что не знаю кошачьего языка. Как было бы чудесно, если бы я мог повторить вам слово в слово всё то, что мы слышали от Мурлыки. Увы! Не могу этого сделать. Хотя очень хочется. И не мог я, увы, достаточно ясно выразить Мурлыке, как глубоко я ему сочувствую. Правда, я кивал головой на всякий случай, но не уверен, что всегда в нужных местах.
Мурлыка, очевидно, заметил, что с этим киванием что-то не так. Время от времени он прерывал свой рассказ и смотрел нам в глаза, словно спрашивая:
«Что вы на это скажете? Необыкновенно, правда?»
Тогда мы с Крисей изображали величайший интерес и удивление.
Это успокаивало кота. И он продолжал своё повествование, совершенно нами довольный.
Но даже понимая рассказ Мурлыки через пятое на десятое, мы видели, что жизнь этого кота не была ни слишком счастливой, ни спокойной. Там и сям у Мурлыки шерсть была выдрана до самой кожи, уши изодраны… А хвост! Лучше не будем говорить о хвосте. Был это жалкий обрубок, немногим длиннее спички. Грустное воспоминание о некогда прекрасном кошачьем хвосте, не более!
Мурлыка, очевидно, решил, что мы — аудитория довольно приятная. Сочувственная, отзывчивая, не то что другие люди. Ибо он стал навещать нас ежедневно. А то и по нескольку раз в день. И что самое удивительное — решительно ничего не желал у нас взять в рот! Пил, правда, молоко, но без всякого аппетита. Просто из вежливости. Чтобы нас не обидеть.
«Да не беспокойтесь вы из-за меня! — просил он. — Я прихожу к вам только ради вас самих. А не из-за каких-нибудь лакомств, понимаете? Мне хочется с вами потолковать. Так приятно иногда поболтать с милыми людьми».
И болтал, рассказывал. Коты вообще все любят поговорить. А наш Мурлыка был самым завзятым говоруном, какого я когда-либо видел!
Однако не подумайте, что Мурлыка был надоедлив. Нет, это было воплощение такта и наилучших манер. Он сразу понял: когда я пишу, я не склонен к разговорам. И молчал как убитый.
Укладывался где-нибудь поблизости от моего письменного стола и притворялся, что дремлет. Достаточно было, однако, взглянуть на него — и он немедленно поднимался, зевал, потягивался, садился, подвёртывал хвостик и начинал:
«Я как раз хотел рассказать тебе…»
И рассказывал до тех пор, пока не убеждался, что я занят чем-то другим, так как ни словом не отзываюсь на его повесть. Тогда он чаще всего шёл к Крисе. Она выделывала с ним всякие чудеса. Одевала его в кукольные платья, возила в тележке по комнатам, носила его на руках, пеленала, как ребёнка. Мурлыка позволял делать с собой всё, что только могло доставить ей удовольствие.
Как-то кот вскочил в корзину для бумаг. Корзина опрокинулась, накрыла его, и Мурлыка заметался по комнате. Нас это очень позабавило. Мурлыка это запомнил. Когда хотел нас развлечь, опрокидывал на себя корзину. И уморительно прыгал с
